*
ВАЛЕРИЙ МИЛЬДОН
ПРОГУЛКИ С БАРКОВЫМ
В названии моих заметок по поводу книги А.Н.Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным» нет пародийного смысла, разве что – будь возможна количественная мера – присутствует доля метафоризма, поскольку речь идет о прогулке умственной, а не буквальной. Зато в компании автора я проделал ее с удовольствием, и мне хотелось бы, чтобы именно он был прав, а его доводы оказались сильнее моих, ибо мне нравится его книга: страстью, убеждением, за которым – это вполне очевидно – нет ничего другого, кроме веры в истину. Однако, увы, моя логика не совпадает с его, и об этих расхождениях пойдет речь.
На материале «Евгения Онегина» и «Повестей Белкина» Барков доказывает, что художественное построение этих вещей гораздо сложнее, чем полагали пушкинисты. Сложность связана, во-первых, с фигурой повествователя; во-вторых, с тонко выстроенной системой пародирования литературных взглядов и общеэстетических пристрастий П.А.Катенина.
В «Е.О.» «повествование ведется Онегиным, – пишет Барков. – Вот это и есть те самые заветные «три слова», которые являются секретом структуры романа…». Он полагает, что все случаи «я» в тексте – это «я» Онегина, а не Пушкина, поэтому-то, добавляю от себя, его книга и названа «Прогулки с Евгением Онегиным», т.е. с персонажем-автором, а не с произведением. Каковы доводы исследователя?
Вот по поводу главы 6 (строфы ХУ-ХУП):
Он [Ленский] мыслит: «Буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый».
Все это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
Дело, как известно, заканчивается дуэлью Ленского и Онегина. Барков пишет: «Речь Ленского четко выделена кавычками; два последних стиха не выделены ни кавычками, ни курсивом; это – прямая речь рассказчика («я»), что особо подчеркивается использованием типичного для всего повествования обращения к читателям («друзья») <…> Следовательно, «я» романа, рассказчик – сам Онегин, с приятелем стреляется он».
Чтобы сделать такой вывод, требуется доказать, что и слова Ленского (в кавычках) тоже изложены Онегиным как всеведущим автором, после чего Онегину-повествователю естественно закончить двустишием (без кавычек). Однако Барков принадлежность слов Ленского Онегину-повествователю не доказывает, а принимает как аксиому. Стало быть, или исследователь пользуется своей логикой не до конца, или он не прав. На самом же деле не исключено другое прочтение этого отрывка и – на его примере – аналогичных ситуаций.
Речь Ленского взята в кавычки, как принято изображать графически прямую речь, две же строки без кавычек означают вот что. «Все это значило, друзья» – слова Пушкина, так он частенько обращается к читателю и в «Онегине» («Друзья Людмилы и Руслана, С героем моего [Пушкина] романа…»), и в «Руслане и Людмиле» («… О друзья, Конечно, лучше б умер я!»). Слова же «С приятелем стреляюсь я» – слова Ленского, которые Пушкин от его имени передает косвенной речью. И только!
Если допустить мою правоту хотя бы в этом единственном случае, надо признать, что повествователь в «Е.О.» не Онегин, а Пушкин, и рушится вся система Баркова.
«Идея использования такого художественного средства как «повествователь-персонаж» возникла у Пушкина не во время Болдинской осени 1830 (Белкин), а уже тогда, когда Пушкин еще только приступал к созданию «Евгения Онегина»», – пишет Барков.
Я полагаю – еще раньше, в эпоху «Руслана и Людмилы», где эта фигура многократно появляется. Не даю примеров, они там всюду. Поэтому:
1) Пушкин, а не Онегин, пишет в «Е.О» «Друзья Людмилы и Руслана»;
2) Жанрово колеблется определение им «Онегина» – то поэма, то роман.
«Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах – дьявольская разница. Вроде Дон Жуана – о печати и думать нечего; пишу спустя рукава. Цензура наша так своенравна, что с нею невозможно и размерить круга своего действия – лучше об ней и не думать…» (Вяземскому из Одессы в Москву, 4 ноября 1823. Жирный курсив мой – В.М.). В том же 1823 г. в письмах А.А. Дельвигу (16 ноября) и А.И. Тургеневу (1 декабря) Пушкин говорит об «Онегине» как поэме: «Пишу теперь новую поэму, в которой забалтываюсь донельзя». «…Пишу новую поэму, Евгений Онегин, где захлебываюсь желчью».
Пушкина действительно занимала структура романа, но не в стихах, а в прозе, и, сочиняя «Онегина», он думал и думал о прозаическом романе (что, разумеется, известно Баркову, хотя в его доводах этих сведений нет; между тем они очень важны), двигаясь к нему от стихов (давний, 1923 г., аргумент Б.М.Эйхенбаума, статья «Путь Пушкина к прозе»). В «Е.О.» есть подтверждение намерений автора (Пушкина) писать прозаический роман (3, ХШ-Х1У); таковую попытку Пушкин осуществил в «Повестях Белкина». Вот почему я считаю неубедительным и следующий довод Баркова: «Сочетание «роман в стихах» приобретает особый смысл: «роман, упрятанный в стихи» – с намеком, что читателю еще только предстоит извлечь собственно роман из этой внешней формы, из мемуаров Онегина».
Через два года после «Повестей Белкина» – первой пробы Пушкиным большой, сложно организованной прозаической формы, он пишет поэму «Медный всадник» и жанрово определяет ее «повестью» – свидетельство, на мой взгляд, того, что после прозаического романа он и на стиховую поэму смотрит иначе, нежели до романа в стихах (называвшегося поэмой). Пушкин вносит в поэму содержательность прозаического текста, и нет ничего невероятного, с моей точки зрения, в предположении, что происшествие в «Медном всаднике» допустимо как прозаическая версия некой шестой повести Белкина, подстать «Гробовщику», который, в свою очередь, мыслим и в стихах, как некая «московская повесть».
Барков безусловно прав, именуя Пушкина «великим мистификатором». Но мистификация заключалась по преимуществу в том, что главным героем романа «Е.О.» оказывался сам роман, а не конкретные персонажи, т.е. структура, способ построения (повествования). Я лишь суммарно излагаю доводы А. Баркова, с которым в этом согласен, но в остальном смотрю на дело иначе.
Исследователь считает эпилогом «Е.О.» стихотворение «Разговор книгопродавца с поэтом», опубликованное в 1825 г. как часть «Е.О.». Поэт в этом стихотворении, полагает Барков, сам Онегин, он и продает рукопись романа о себе. С некоторыми изменениями эта мысль потом повторена: «…В «Разговоре» в образе Поэта выведен Катенин, он является прототипом Онегина…». Так и подмывает спросить: не становится ли сам Барков – не только в этом случае, но вообще в оценке «Е.О.» – жертвой пушкинской мистификации (как, на мой взгляд, стали жертвами и П. Катенин, и многие из тех, кто признал существование в «Онегине» 9 и 10 глав, никогда, по моему мнению, не существовавших)? Спрошу проще: не стал ли Барков невольным рабом своей схемы (очень, замечу, привлекательной), поскольку много раз его объяснениям без труда подыскиваются контраргументы, логически равные по силе? Вот на пробу. Барков цитирует из «Разговора книгопродавца с поэтом»:
«Но полно! В жертву им свободы
Мечтатель уж не принесет;
Пускай их юноша поет,
Любезный баловень природы.
«Но полно – не принесет» уже ближе к «отступлениям» Онегина. Например:
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей… [1, ХХХ1У]»
Барков пишет Онегин без кавычек, подразумевая его как автора отступлений. Это если он убедил читателя в таковом авторстве. А если прочесть иначе: потому и есть словесные совпадения в «Разговоре» и 1 главе, что они, подобно отступлениям, принадлежат Пушкину? Есть ведь и другие совпадения у «Разговора», на сей раз со стихами Пушкина.
Все волновало нежный ум:
Цветущий луг, луны блистанье,
В часовне ветхой бури шум,
Старушки чудное преданье.
Так выражена в «Разговоре» всеотзывчивость Поэта. Пусть не лексически, но по смыслу эти строчки напоминают стихи из «Египетских ночей», 1835:
Таков поэт: как Аквилон,
Что хочет, то и носит он.
Орлу подобно он летает,
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона, избирает
Кумир для сердца своего.
А в «Египетские ночи» эти строки попали из поэмы «Езерский» (1833). Или вот еще из «Разговора»:
Блажен, кто молча был поэт
И, терном славы не увитый,
Презренной чернию забытый,
Без имени покинул свет.
Воля Ваша, говорю я Баркову, но эти строки, без каких-либо сравнений, внушают недоверие к авторству Онегина: не его слог. Я же еще и сравниваю со стихами 1830 г. «Поэту»: «Поэт! Не дорожи любовию народной» и т.д. Или со стихами «Поэт и толпа», где та же «презренная чернь». По логике Баркова, есть повод и эти стихи приписать Онегину-Катенину – что он и делает. Но если «Разговор» – не обязательно эпилог «Евгения Онегина», то эти стихи – все-таки от лица Пушкина.
Исследователь, например, настаивает, ссылаясь по поводу «Разговора» на слова В. Набокова, отметившего «параллель между этим произведением и 6 главой «Е.О.». Доводы Набокова:
Там доле яркие виденья,
С неизъяснимою красой,
Вились, летали надо мной
В часы ночного вдохновенья.
(«Разговор»)
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
(«Е.О», гл. 6)» (с. 123)
Только руками разводишь перед такими аргументами. Да у Пушкина пруд пруди таких автозаимствований – бумаги не хватит перечислять, и такая логика их объяснения вполне допустима там, где Барков не видит другой.
«Подытоживая сказанное, пишет Барков, – осталось назвать самую последнюю фразу романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин».
Итак, в ответ на уговоры издателя продать ему рукопись Онегин переходит на презренную прозу: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся». Это и есть концовка романа Пушкина…».
Отдаю должное воле исследователя, готов приветствовать подобную настойчивость, ничем, повторяю, кроме истины, не побуждаемую, что встречается отнюдь не на каждом шагу. Однако не только не убежден, а разубежден его аргументами. Разве нельзя допустить, что Пушкин, публикуя «Разговор» вместе с 1 главой как часть «Е.О.», попросту разыгрывает читателя, ибо весь роман – сплошной розыгрыш? Разыграл же, например, Пушкин читателей признанием в конце 1 главы: «Я думал уж о форме плана…» Похоже, писано задним числом, когда план был готов (так считает и Барков). А уж коли началась игра, то будь начеку. Тем более, весь «Онегин» – игра (согласен с Барковым), и этим, этим! интересен до сих пор.
Таковою игрой являются якобы девятая и десятая главы. В предисловии к «Отрывкам из путешествия Онегина» Пушкин признавался, что выпустил «целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России». «П.А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение… вредит… плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. – Замечание, обличающее опытного художника».
Последние два слова – очевидная насмешка (опять согласен с А. Барковым). В самом деле, зачем отправлять Онегина в путешествие, чтобы Татьяна успела повзрослеть? И без этого ясно, что между Татьяною-девушкою и ею же – светскою дамою прошло много времени, для чего же оговаривать очевидное? Катенин не понял, и Пушкин посмеялся над его эстетической неповоротливостью, а чтобы насмешка получилась изощреннее, он дает «Отрывки из путешествия Онегина», написанные после критики Катенина, но объявленные как заранее обдуманная глава, якобы исключенная по причинам, не важным для читателя. Это и был чистейший розыгрыш.
Что же до пресловутой десятой главы, ее никогда не было, а отрывки, ею объявленные, – всего-навсего заготовки к существующим главам, либо не пригодившиеся, либо снятые Пушкиным по цензурным соображениям, о возможности чего он писал еще в 1823 г. Вяземскому: «О печати и думать нечего». Когда же стал печатать, эти куски пришлось убрать, но в черновиках они сохранились. Объяснение простое и не лишенное логики; им, например, воспользовался В. Кожевников в статье «Шифрованные строки «Евгения Онегина» (Новый мир, 1988, № 6). Не потому ли такое объяснение не пришло в голову Баркову, бесспорному знатоку пушкинского творчества и литературы о поэте, что это не согласуется с его гипотезой, поддерживающей версию существования десятой главы?
Не вдаюсь в аргументы автора по поводу «Бориса Годунова»: мол, Пушкин пародирует «драму П. Катенина «Пир Иоанна Безземельного» – во всей ее великолепной бездарности». Замечу лишь, что, согласно Баркову, и многие другие вещи Пушкина, кроме «Е.О.» и «Бориса», являются пародиями эстетики и поэтики Катенина: «Домик в Коломне», «Повести Белкина», «Памятник». Кстати о «Памятнике». В. Набоков считал его пародией одноименной вещи Державина, а Барков находит в нем пародию на Катенина, от имени которого написано пушкинское стихотворение: ««И не оспоривай глупца»… Ведь это катенинская позиция».
Возражаю ссылкой на строки «Из Пиндемонти», того же 1836 г., что и «Памятник»:
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов…
Тоже против Катенина и тоже пародия? Доказывая антикатенинскую направленность и «Е.О.», и других сочинений Пушкина, Барков приводит в подтверждение такие строки самого Катенина, что закрадывается сомнение: и это пародировал Пушкин? Отчего ж он был так невзыскателен, выбирая материал для пародии? Если Катенин и в самом деле бездарен, каким он выглядит в изображении Баркова, отчего Пушкин так долго возится с этаким бездарем? Как-никак, со времен «Арзамаса» много воды утекло. Наконец, можно и так взглянуть на катенинские мотивы в «Борисе»: Пушкин не пародирует, а попросту пользуется некоторыми приемами Катенина для своих целей – обычное поведение мастера, так, в частности, поступал Гете, заимствуя в «Фаусте» то у Шекспира, то у В. Скотта.
И последнее по поводу Катенина. «… Созданием этой «драмы» («Бориса Годунова» – В.М.) Пушкин не преодолел романтизм, а, наоборот, утвердил его. Потому что «отход» Пушкина в одночасье от романтизма и переход к реализму – один из мифов нашей филологии», – пишет Барков.
Согласен. Но какая странная логика: получается, будто Пушкин для того только и писал «Бориса», чтобы разрушить мифы советской пушкинистики. Одержимый пафосом истины, Барков нередко возражает стереотипам, пользуясь их словарем, их логикой, и не это ли произошло в случае с «романтизмом» «Бориса Годунова»?
И совсем последнее – о «Повестях Белкина». «…Белкин как рассказчик нетипичен для мениппей Пушкина, для которых, начиная с «Евгения Онегина», психологические черты рассказчика являются основным объектом изображения…» (курсив мой – В.М.).
Целиком разделяю в этом мнении то, что выделено жирным курсивом. С остальным не согласен по двум пунктам.
1) Белкин типичен, увенчивая поиски Пушкиным такой фигуры повествователя, которая позволит создать прозаический текст сложной (игровой) конструкции.
2) Этот поиск начинается не с «Онегина», а с «Руслана и Людмилы», где у Пушкина впервые в большой форме рассказчик раздваивается на автора («я») и повествователя (безличная фигура).
Как раз по пути Белкина с его пятью повестями пойдет композиционное развитие русского романа – большой повествовательной формы: «Герой нашего времени»; проект романа «Житие великого грешника» Достоевского (тоже пять повестей); замысел Толстым романного цикла от эпохи Петра до возвращения декабристов из Сибири; пять романов Д. Мережковского, составивших циклы «Христос и Антихрист» и «Царство Зверя»; наконец, циклы М.Алданова и С.Сергеева-Ценского.
«…Образ Белкина рассыпается на отдельные, не связанные между собой противоречивые фрагменты; Пушкин не мог позволить себе создать такой низкохудожественный образ рассказчика; следовательно, этот образ создан каким-то другим рассказчиком-персонажем, и уже образ этого рассказчика-персонажа как главного героя романа Пушкина и должен являться объектом его сатиры» (курсив мой – В.М.)
Во-первых, не доказано, что «Повести Белкина» – роман, ссылки на предшественников неубедительны, поскольку и те этого не доказали. А это очень важно: есть роман в стихах («Е.О.»), будет повесть в стихах («Медный всадник»), возможно, просится повесть/роман в прозе.
Во-вторых, Белкин не рассыпается, а расслаивается, ибо не он один рассказчик, их несколько, а потому нет низкохудожественного образа, а есть образ сложный; есть и пародия, но не Катенина, а приемов, потерявших эстетическую привлекательность, известнейших сюжетов (Ромео и Джульетта, Блудный сын). Пушкин искал такую фигуру повествователя (или приемы), которые позволяли объединить разный материал, разных рассказчиков – так, напомню, поступит Лермонтов в «Герое нашего времени», идя по дороге, проложенной в «Повестях Белкина». У Лермонтова тоже несколько рассказчиков, но те объединены фигурой одного героя.
Таковы беглые наблюдения во время воображаемой прогулки с Барковым. Как бы я ни расходился с ним, все же полагаю, его труд, безусловно, заметное явление в нашем литературоведении. Уже одно то, что это сочинение требует (и, нет сомнения, еще потребует) развитой системы опровержения, является, на мой взгляд, благим предзнаменованием. Во всяком случае, от этой книги нельзя отмахнуться, сделать вид, что ее нет. Если же таковой вид делается, значит, современная пушкинистика не имеет ни контрдоводов, ни того пафоса истины, которым проникнуты «Прогулки с Евгением Онегиным».
О "ЗАМЫСЛОВАТОЙ КЛЕВЕТЕ" НА ПУШКИНА
ВОТ ТЕБЕ, БАБУШКА, И МАКАРЬЕВ ДЕНЬ!
РЕПЛИКА ШОКИРОВАННОГО ИНТЕРВЬЮЕРА
ПРОДОЛЖЕНИЯ СЛЕДУЮТ?