ОЛЬГА АЛЕШИНА
О «ЗАМЫСЛОВАТОЙ КЛЕВЕТЕ» НА ПУШКИНА
Пушкин предвидел, что "какой-нибудь издатель замысловатой клеветы" станет доказывать тождество Евгения Онегина с его автором, но такого он предположить не мог...
Заголовком интервью г-на Баркова в газете "Новые Известия" (28 ноября 2002 года) стало начало пушкинской эпиграммы "Пупок чернеет сквозь рубашку...". Этот "похабный стишок'' (по словам Набокова) г-н Барков приводит в газете как доказательство "глубоко ироничного" отношения Пушкина к его любимой героине – Татьяне. И шокированный интервьюер восклицает: "Ну это даже не столько пародия, сколько явный эпатаж!" Ни один из собеседников не обмолвился, что обсуждаемая ими цитата – не самостоятельный текст, а подпись раздосадованного Пушкина под негодной иллюстрацией к "Евгению Онегину".
Серию злополучных иллюстраций работы Александра Нотбека "Невский альманах" опубликовал в 1829 году без согласования с Пушкиным. (Набоков называет их "безобразием", "кошмарными каракулями" и добавляет: "Вся эта серия из шести гравюр напоминает творчество пациентов психиатрической лечебницы"). На одной из гравюр, под названием "Татьяна за письмом к Онегину", изображена дородная нескладёха "с лицом коровницы" (по слову Вересаева), с могучим животом, в съехавшей с одного бока ночной рубашке и с куском бумаги в руке. Такое существо если о чём и способно горевать, так о несварении желудка. Можно себе представить, как взбесила Пушкина эта халтура, появившаяся под маркой "Евгения Онегина"! Поэт излил эмоции в эпиграмме, направленной и против "творения" горе-художника, и, главным образом, против издания, самочинно выпустившего эту безвкусицу: две последние, ударные строчки эпиграммы указывают "Невскому альманаху" традиционное в подобных случаях направление.
Г-н Барков, упомянув о "Невском альманахе" в связи с эпиграммой, умолчал о главном – об иллюстрациях. Стишок, вырванный "литературоведом-структуралистом" из исторического, стилевого и смыслового контекста, должен был показать неподготовленному читателю, что Пушкин издевается над своей любимой героиней. Чувствуя шаткость своей логики, г-н Барков заручился мнением не кого иного, как Белинского, – последний был недоволен недостаточной радикальностью мировоззрения Татьяны. Ничего не поделаешь, взгляды нашего революционного демократа были ограниченны, уж это факт.
Что же до истинного отношения Пушкина к Татьяне (которая, по свидетельству Кюхельбекера, выражала духовную сущность автора), то в 1825 году Пушкин писал Бестужеву: "... Ах! Если б заманить тебя в Михайловское! ... Ты увидишь, что если уж и сравнивать Онегина с Д(он) Ж(уаном), то разве в одном отношении: кто милее и прелестнее (gracieuse), Татьяна или Юлия?" И до последних строк "Онегина" Татьяна остаётся "милым идеалом" автора.
Стоит отметить, что написанная в таком стиле эпиграмма отнюдь не предназначалась для широкой публики. В самом страшном сне не мог бы Пушкин увидеть её в газетном заголовке. Ещё Набоков колебался, следует ли приводить этот "похабный стишок" даже в таком специальном издании, как "Комментарии к роману Пушкина 'Евгений Онегин'", и поместил его с пропусками. Созерцание этого текста без пропусков, на газетном листе, вызывает некоторую оторопь, – на что и рассчитывал г-н Барков, чтобы взять читателя "тёпленьким". Выдернутая из своего стилевого и смыслового контекста, как рыбка из ручья, эпиграмма разом утратила живость и игру, выглядит просто грубой и неприличной. Конечно, за последние годы мы привыкли к тому, что похабная лексика вошла в повседневный язык, но это не обогатило, а сузило возможности языка. Чем менее разнообразны стили общения, тем ниже общий уровень культуры.
Атака на Татьяну понадобилась автору для доказательства его основной идеи: "Евгений Онегин" – это мениппея, т.е. Пушкин пародировал некоего рассказчика, от лица которого якобы ведётся повествование, и тем мистифицировал читателя. Г-н Барков внушает: "Читая этот роман, следует всё время помнить, что это текст самого Евгения Онегина (первое издание вышло вообще без фамилии Пушкина на обложке, там стояло только – Евгений Онегин), что это он рассказчик." Но любой читатель первого издания, перевернувший обложку, читал в предисловии: "Несколько песен, или глав "Евгения Онегина" ... носят на себе отпечаток весёлости, ознаменовавшей первые произведения автора "Руслана и Людмилы". Г-н Барков, сославшийся в своём интервью на это предисловие, видимо, не заметил процитированного выше предложения, а зря: читающей публике становилось очевидно, что перед ней новое сочинение Пушкина. В строфе II романа читатель вновь убеждался в том же:
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа...... и т.д.
А к строкам из строфы L:
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
читатель первого издания находил пространное примечание (под номером 11): "Автор, со стороны матери, происхождения африканского. Его прадед Абрам Петрович Аннибал ... " и далее следует довольно подробное изложение биографии А.П.Ганнибала. Таким образом, для читателей первого издания (а также и всех последующих изданий) в самом тексте дана однозначная идентификация автора: это правнук A.П.Ганнибала, написавший "Руслана и Людмилу". А это не Онегин, не Катенин и даже не Барков. Для мистификаций места не остаётся!
Что же касается отсутствия фамилии Пушкина на обложке этого издания, то объяснение тут простое. Сосланный Пушкин просил своих петербургских друзей-издателей ничего не публиковать под его именем, с основанием опасаясь цензуры. Так, посылая Бестужеву из Кишинёва (1822 год) стихотворение для публикации, Пушкин пишет о цензуре: "Предвижу препятствия в напечатании стихов к Овидию, но старушку можно и должно обмануть, ибо она очень глупа... Главное дело в том, чтоб имя моё до неё не дошло, и всё будет слажено." (Стихотворение "К Овидию" вышло в "Полярной звезде за 1823 год" без подписи). При публикации первой главы романа Пушкин не мог рассуждать иначе. Г-н Барков уверяет: "...системой примечаний к роману Пушкин показал, что он, «издатель», не «автор» романа, что «автором» и «рассказчиком» в нём является именно Онегин". Это бездоказательно. Тексты примечаний к роману позволяют легко доказать обратное.
Отметим, что "текст самого Евгения Онегина" не может существовать по определению, т.к. Пушкин создал Онегина неспособным создавать литературные тексты. В строфе ХLIII первой главы читаем:
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать – но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не вступил он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
В трёх последних строках Пушкин, осознавший себя к этому моменту "принадлежащим к цеху", т.е. профессиональным литератором (именно об этом осознании – "Разговор книгопродавца с поэтом", написанный и опубликованный одновременно с первой главой), отграничивает себя от Онегина. Эту мысль Пушкин развил в строфе LVI той же главы:
... Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной...
А г-н Барков, видать, этому не рад. Поэтому при построении своих гипотез боится прикасаться к тексту романа. Несчастная любовь, которая многих подвигает к рифмоплётству, не сделала Онегина поэтом. В строфе XXXVIII восьмой главы читаем:
Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!
Так что напрасно г-н Барков уверяет: "Фактически Пушкин повествует о том, как уже после отказа Татьяны посредственный литератор Онегин, являющийся в романе рассказчиком,... пишет мемуары в форме поэмы...". Дурят нашего брата! Онегин, вопреки Баркову, не мог быть "посредственным и злобствующим литератором", ибо не был литератором вообще. Всё же созданный Барковым образ запоминается.
О "Разговоре книгопродавца с поэтом" Барков утверждает: '' Никто не понял, что это эпилог, все приняли его за самостоятельное стихотворение и так его до сих пор и публикуют." Первым из "непонятливых" был сам Пушкин, который в 1825 году включил его в первое собрание своих сочинений в качестве отдельного стихотворения. В двух первых изданиях первой главы этот стихотворный диалог со свободной схемой рифмовки (написан не онегинской строфой) был помещён за предисловием в качестве своеобразного идейного пролога, чтобы подготовить читателя к встрече с чем-то качественно новым для русской литературы. Отойдя от романтической стилизации "Кавказского пленника" и "Бахчисарайского фонтана", Пушкин показал в романе поэзию окружающей повседневности. Сама жизнь подтолкнула Пушкина, которому не на что было жить в ссылке, к трезвому осознанию действительности и отходу от романтических грёз. В "Разговоре..." Пушкин, перебирая мотивы художественного творчества, в итоге останавливается на свободе.
К н и г о п р о д а в е ц
…Теперь, оставя шумный свет,
И муз, и ветреную моду,
Что ж изберёте вы?
П о э т
Свободу.
К н и г о п р о д а в е ц
...Наш век – торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
...Не продаётся вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Свободное творчество, становясь литературным трудом, даёт художнику материальную независимость, – новая по тем временам, "непоэтическая" мысль. "Непоэтическим" показался поначалу и сам роман многим современникам. Об этом свидетельствуют их отрицательные отзывы, тщательно подобранные г-ном Барковым. Тут ничего не поделаешь: гений Пушкина стремительно развивался и двигался вперёд, а перечисленные литераторы надолго (а то и на всю жизнь) остались в рамках привычных эстетических представлений.
В процессе перетряски основ литературоведения Барков решил заодно учинить ревизию устоявшейся хронологии событий в романе, переносящих в период до войны 1812 года. Забавно посмотреть, как это получается. Барков: "Могло ли иметь место путешествие Онегина с посещением Макарьевской ярмарки в 1821 году, как принято считать, если сама ярмарка сгорела в 1816-м и с 1817 года проводилась в Нижнем Новгороде?" Пушкин полагал, что могло:
"Е. Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород:
...................перед ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим." И т.д.
Макарьевская ярмарка, которую Онегин посетил в Нижнем Новгороде, была перенесена туда от стен Макарьевского монастыря, но сохраняла своё название и по инерции, и потому, что её работа была приурочена ко дню Св. Макария (25 июля). Далее. Из биографии Зарецкого, попавшего по пьянке в плен к французам, г-н Барков выводит, что Зарецкий не мог присутствовать на дуэли Ленского после 1812 года, – тут, как говорится, без комментариев.
Ещё один образец логики: "Могла ли в 1820 году, – спрашивает Барков, – звучать на берегах Невы рожковая музыка, если единственный на всю Россию оркестр рожковых инструментов прекратил своё существование в 1812 году?" Вопрос ни о чём, т.к. этого оркестра в романе нет. Барков здесь имеет в виду строки из строфы XLVIII первой главы:
...И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая...
но на текст по понятным причинам не ссылается. Короче: открытия г-на Баркова рассчитаны на тех, кто не заглянет в пушкинский текст.
Вся эта система домыслов выстроена с целью доказать, что "Пушкин систематически избивал Катенина", что "не только роман «Евгений Онегин», но и целый ряд широко известных произведений Пушкина... являются пародиями – ответами Катенину в этой литературной борьбе, которую Пушкин вёл до самой смерти." Пушкин действительно любил мистификации, и жанр литературной пародии освоен им блестяще. Но хоть убейте, не могу я себе представить Пушкина в роли злобного параноика, который корёжит одно за другим свои произведения единственно ради того, чтобы все они пародировали Катенина. И порукой мне в том – пушкинские тексты.
П.А. Катенин, офицер, поэт и драматург, принадлежал к литературной группе "архаистов", которая вела постоянную пикировку с "Арзамасом". Несмотря на это, в первый петербургский период своей жизни "арзамасец" Пушкин был в приятельских отношениях с Катениным. С ним, как и с "архаистами" Грибоедовым и Кюхельбекером, Пушкина связывали увлечения театром и поэзией, а также политические взгляды. Позже Пушкин в письме из Михайловского напоминал Катенину: "... один из лучших вечеров моей жизни; помнишь?.. На чердаке князя Шаховского" ("Чердаком" называли в Петербурге верхний этаж дома Шаховского, где устраивались весёлые вечеринки.) Катенин, прочитав первую главу романа, писал Пушкину: "Кроме прелестных стихов, я нашёл тут тебя самого, твой разговор, твою весёлость и вспомнил наши казармы в Миллионной".
Незадолго до высылки из Петербурга Пушкин был смертельно оскорблён Фёдором Толстым-"Американцем", который выдумал позорящую Пушкина сплетню. Катенин оказал Пушкину ценную дружескую услугу: проинформировал Пушкина об источнике сплетни и, по-видимому, старался ей противостоять. В 1822 году Пушкин писал Катенину из Кишинёва : "Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, и не твоей ли дружбе ... обязан я первым известием об них?" В том же письме Пушкин объясняет Катенину, что не держит на него зла за предполагаемые намёки в комедии "Сплетни": "Во всяком случае не могу сердиться. Если б я имел что-нибудь на сердце, стал ли бы я говорить о тебе наряду с теми, о которых упоминаю... Надеюсь, моя радость, что это всё минутная туча и что ты любишь меня... Ты перевёл «Сида», поздравляю тебя и старого моего Корнеля..." Он советует Катенину написать "романтическую трагедию в 18-ти действиях... Ты сделаешь переворот в нашей словесности, и никто более тебя того не достоин. ...Прощай, Эсхил, обнимаю тебя, как поэта и друга." Вот так оценивал Пушкин драматургический и поэтический талант Катенина.
Примерно в это же время Пушкин запечатлел Катенина в строфе XVIII первой главы романа, наряду с такими театральными корифеями своего времени, как Фонвизин и Дидло:
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;...
В письме из Михайловского (сентябрь 1825 года) читаем: "Ты не можешь себе вообразить, милый и почтенный Павел Александрович, как обрадовало меня твоё письмо, знак неизменившейся твоей дружбы... Наша связь основана не на одинаковом образе мыслей, но на любви к одинаковым занятиям..." Эта красивая формулировка говорит о том, что Пушкин сумел стать выше межгрупповых перепалок и дрязг. К тому же самому он призывал и своих петербургских друзей, стараясь примирить с Катениным Бестужева и Вяземского, которые довольно долго вели с ним литературную перепалку. Бестужеву, 1825 год: "Надеюсь, что наконец отдашь справедливость Катенину. Это было бы кстати, благородно, достойно тебя. Ошибаться и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию. Бескорыстное признание в оном требует душевной силы". (Чтение писем Пушкина – отдельное удовольствие!). Вяземскому, 1826 год: "Жаль мне, что с Катениным ты никак не ладишь. А для журнала он – находка." Здесь Пушкин говорит о журнале, который он замышлял создать и куда хотел привлечь Катенина в качестве критика. Катенину, 1826 год: "Голос истинной критики необходим у нас; кому же, как не тебе, забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление? Покамест, кроме тебя, нет у нас критиков. Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли. Если б согласился ты сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принёс бы ты русской словесности: как думаешь?"
После этого письма нас не должно удивлять, что именно с Катениным Пушкин советовался о том, как лучше скомпоновать материал "Евгения Онегина". В предисловии к "Отрывкам из путешествия Онегина" Пушкин рассказывает читателям об изменении композиции романа: "П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть и выгодное для читателей, вредит однако ж плану целого сочинения... – Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики..." Так в наше время вежливый автор благодарит такого-то "за неоценимую помощь при подготовке книги к печати". (Отметим, что в процитированном отрывке, Пушкин говорит о себе то в первом лице – "нам", то в третьем лице – "автор". Это не нарушает смысл и стиль "официального" текста. Ту же особенность можно заметить и в процитированном выше примечании 11 к первому изданию первой главы).
Из всего приведенного выше хорошо видно, как тепло относился реальный Пушкин к реальному Катенину, как высоко ценил его творческий талант. И об этом-то Пушкине г-н Барков смог утверждать, что он "систематически избивал Катенина"!?
По возвращении из ссылки Пушкин, как известно, написал о царе оптимистические "Стансы" ("В надежде славы и добра"), 1826 год. Многие из радикально настроенных друзей, в том числе и Катенин, сочли это стихотворение льстивым, и Пушкину пришлось разъяснять им свою позицию стихотворением "Друзьям" (1828 год):
...Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Катенин отреагировал, направив Пушкину послание и балладу "Старая быль" о придворном льстивом певце-кастрате. Пушкин вежливо отвёл от себя удар, поднявшись выше мелких обид. Балладу он опубликовал в "Северных цветах" с благожелательным предисловием в адрес издателей: "П.А.Катенин дал мне право располагать этим прекрасным стихотворением. Я уверен, что вам будет приятно украсить им ваши Северные цветы". Там же Пушкин поместил и свой "Ответ Катенину". В нём поэт отклоняет поднесённый ему кубок суетной славы, ссылаясь на усталость от литературных перепалок, и возвращает его маститому автору:
...Товарищ милый, но лукавый,
Твой кубок полон не вином,
Но упоительной отравой:
Он заманит меня потом
Тебе вослед опять за славой.
Я сам служивый: мне домой
Пора убраться на покой.
Останься ты в строях Парнаса;
Пред делом кубок наливай
И лавр Корнеля или Тасса
Один с похмелья пожинай.
Наверное, Пушкина огорчило послание "милого, но лукавого товарища". Всё же это изящное стихотворение совсем не похоже на те энергичные эпиграммы, какими Пушкин разил врагов. В нём не гнев, а скорее горечь разочарования в очередном друге, не пожелавшем разделить его политический оптимизм. Но дело в том, что этот оптимизм уже сходил на нет, так что полемический пыл Катенина пропал втуне. По-видимому, вскоре последовало примирение. Уж если Пушкин каким-то образом примирился с таким ненавистным врагом, как Толстой-"американец", да не просто примирился, а поручил ему быть посредником в сватовстве к Гончаровой, – то отношения с Катениным вполне могли наладиться. Во всяком случае, в 1833 году роман был опубликован в окончательном составе, с "Отрывками из путешествий Онегина" и столь лестным для Катенина предисловием к ним (процитированным выше).
Но даже если предположить, что обиженный Пушкин захотел спародировать Катенина в романе, то сделать это было невозможно, т.к. к моменту размолвки шесть глав романа уже были опубликованы. Итак, – "Евгений Онегин" – не пародия на Катенина и не мениппея.
В заключение любопытно было бы, после приятных цитат из Пушкина, просмотреть словесный ряд, которым пользуется г-н Барков для создания собственного текста.
О Пушкине:"с темпераментом бретера", "систематически избивал", "явная нелюбовь к Баратынскому", "издевательская". О Катенине: "злобствовал", "по-подлому", "издевательская", "пасквиль", "нагло", "ядовитые укусы". Об Онегине: "подлый аноним", "мстящий Татьяне хвастун". О Татьяне: "эмбриональное состояние её души", "душевное окостенение". О романе: "рассыпающиеся образы", "несовершенство строфики" (!!), "скатывание на лирику" (!!), "незавершённость опуса Онегина, который вместо обещанных 25 песен оборвал повествование на восьмой", и т.д. Лексика такого рода создаёт определённый эмоциональный фон. Каждый из нас волен не любить, допустим, музыку Моцарта. Однако нарочитое отсутствие пиетета к мировой классике само по себе не есть доказательство парадоксальных теорий на её счёт.
ВОТ ТЕБЕ, БАБУШКА, И МАКАРЬЕВ ДЕНЬ!
РЕПЛИКА ШОКИРОВАННОГО ИНТЕРВЬЮЕРА
ПРОДОЛЖЕНИЯ СЛЕДУЮТ?