АЛЬФРЕД БАРКОВ
ВОТ ТЕБЕ, БАБУШКА, И МАКАРЬЕВ ДЕНЬ!
"Не плюй в колодец"
Г-жа Алешина начинает с патетики по поводу "похабного стишка", "вырванного... из исторического, стилевого и смыслового контекста", но почему-то восстанавливает этот контекст не полностью. Восполняю этот "пробел".
Пушкин надписал эти стихи в дар М.И.Пущину почти через год после выхода альманаха из печати, и ни о каком "бешенстве" не могло быть и речи: он выпустил в свет этот язвительный эпатаж, отчетливо понимая, что делает. Эта "подпись", будучи эпиграммой на "Невский альманах", в то же время – ключ к пониманию художественного замысла Пушкина.
Но это – не единственный пробел в "историческом контексте", оставленный г-жой Алешиной: ведь Пушкин надписал на том экземпляре альманаха и другую эпиграмму, также посвященную "Евгению Онегину" и подтверждающую цель первой и неслучайность этой двойной подписи (обе эти эпиграммы публикуются среди пушкинских стихов 1829 года практически во всех собраниях сочинений Пушкина):
Вот перешед чрез мост Кокушкин,
Опершись <...> о гранит,
Сам Александр Сергеич Пушкин
С мосье Онегиным стоит.
Не удостоивая взглядом
Твердыню власти роковой,
Он к крепости стал гордо задом:
Не плюй в колодец, милый мой.
Этот "похабный стишок" был сочинен Пушкиным не позднее конца 1824 года, когда к печати готовилась первая глава "Евгения Онегина", и тогда же Пушкин сам исполнил к нему рисунок. Он очень хотел, чтобы профессиональный художник в точности изобразил этот сюжет, и чтобы картинка пошла в печать при первой главе. Поскольку художник не дождался появления в столице Катенина, изгнанного царем за хулиганство в театре, самым близким к задуманному остался пушкинский рисунок, передававший сходство Онегина с Катениным.
Вопрос: к кому относятся слова Пушкина "Он к крепости стал гордо задом: Не плюй в колодец, милый мой." – к Пушкину или к Онегину? По рисунку (и по смыслу) – к Онегину. В таком случае, что имел в виду Пушкин своим "Не плюй в колодец..."? Позу Катенина, которого царь выгнал из столиц? Или его "Сплетни"? Или то и другое?..
..."Написанная в таком стиле эпиграмма отнюдь не предназначалась для широкой публики", – пишет г-жа Алешина (по поводу первой эпиграммы - В.К.), ссылаясь на Набокова, который, в попытке защитить Пушкина от самого же Пушкина, размышлял, следует ли ему помещать в свой комментарий этот "похабный стишок".
Интересная логика – стихотворение Пушкина, которое сам Пушкин, в здравом уме и твердой памяти, подарил другу, считать недействительным! Потому что оно мешает пушкинисту врать о Пушкине? А как же быть тогда с Десятой главой романа, которую Пушкин уж настолько не предназначал для широкой публики, что даже уничтожил? И с «нерукотворным» "Памятником", который нашли в бумагах поэта уже после его смерти? А может, с учетом еще более "похабного" "исторического контекста", заодно отменить и "Я помню чудное мгновенье..."?
"Дурят нашего брата!"
"Атака на Татьяну, – пишет г-жа Алешина, – понадобилась автору для доказательства его основной идеи: "Евгений Онегин" – это мениппея, т.е. Пушкин пародировал некоего рассказчика, от лица которого ведется повествование, и тем мистифицировал читателя." А в качестве опровержения этой "идеи" приводит следующий аргумент: "Что же касается отсутствия фамилии Пушкина на обложке этого издания, то объяснение тут простое. Сосланный Пушкин просил своих петербургских друзей-издателей ничего не публиковать под его именем, с основанием опасаясь цензуры."
Уточняю: Пушкин не мог пародировать рассказчика: это – созданный его гением художественный образ. Придется и напомнить "исторический контекст": во время ссылки Пушкина за редким исключением все его произведения проходили цензуру и публиковались под его именем; г-жа Алешина пытается, мягко говоря, ввести читателей "Новых известий" в заблуждение, заставив их поверить, будто цензор не знал, чья рукопись попала ему на проверку, а об истинной фамилии автора догадывался по методу, описанному г-жой Алешиной: "Но любой читатель первого издания, перевернувший обложку, читал в предисловии: "Несколько песен, или глав "Евгения Онегина" ...носят на себе отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора "Руслана и Людмилы"..." Читающей публике становилось очевидно, что перед ней новое сочинение Пушкина."
Логика, однако!.. Выходит, цензор был не способен увидеть то, что было очевидно "читающей публике"? И если так, то чью же он читал рукопись – Евгения Онегина? Не потому ли в приведенной цитате из предисловия к роману слова Евгения Онегина взяты г-жой Алешиной в кавычки? Предлагаю читателям перечитать приведенную г-жой Алешиной цитату без вставленных ею кавычек. Что, смысл изменился? Так кто же «дурит нашего брата»? А ведь к тому же общеизвестно, что цензору рукопись была представлена с полным именем автора: Александр Пушкин.
Что же касается элементов мистификации в тексте именно упомянутого г-жой Алешиной предисловия, то это – отнюдь не моя выдумка: о них можно прочесть много интересного у Ю.М.Лотмана: его "Комментарий" к "Евгению Онегину" – учебное пособие для студентов филфаков. А также в любом другом солидном комментарии к роману. Эти элементы мистификации стали настолько общим местом в пушкинистике, что забывчивостью такое умолчание г-жи Алешиной объяснить невозможно.
Предисловие написано Пушкиным с позиции "издателя" романа, сочиненного якобы неким посторонним лицом, именуемым в дальнейшем то как "автор", то как "сочинитель". В рукописи это было еще более прозрачно: "Звание издателя (курсив мой – А.Б.) не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными." Изъяв в последующих изданиях это вступление и примечание к ХХХ строфе первой главы (сейчас забытое), Пушкин ввел новые примечания, в трех из которых четко дистанцирует себя как "издателя" от фигуры "автора".
Примером такой же мистификации является и примечание 11 в корпусе первого издания 1825 года первой главы "Евгения Онегина", о котором г-жа Алешина пишет: "Для читателей первого издания (а также всех последующих изданий) в самом тексте дана однозначная идентификация автора: это правнук А.П.Ганнибала, написавший "Руслана и Людмилу". А это не Онегин, не Катенин и даже не Барков. Для мистификаций места не остается!"
Напоминаю г-же Алешиной, что второе издание первой главы "Онегина" в продажу не попало, а во "всех последующих изданиях" Пушкин примечание о Ганнибале изъял; как правило, без него роман издается и сейчас. Каждый пушкинист знает это как "Отче наш". Но дело даже не в передержках г-жи Алешиной: есть важное обстоятельство, которое объясняет смысл и судьбу этого примечания.
Первое издание первой главы было насыщено многочисленными прозрачными намеками на то, что роман пишется от имени не Пушкина, а некоего другого "автора", но позже Пушкин большинство из них заменил другими, более скрытыми. Особенно отчетливо эти намеки были поданы в "примечании о Ганнибале", причем очень важно, что к этому примечанию "сочинителя" имелось еще и небольшое примечание "издателя". То есть пушкинские примечания – фактически часть особой, скрытой фабулы романа. Теперь этого нет: при подготовке Большого Академического собрания сочинений (1937 год) советская академическая пушкинистика по-варварски внесла в текст "Евгения Онегина" изменения структурного плана, причем больше всего пострадали как раз указания на "авторство" Онегина. Подробно эти акты вандализма описаны в моей книге "Прогулки с Евгением Онегиным" (1998 г.; в Интернете ее текст доступен уже шестой год).
Однако и того, что официальная пушкинистика не смогла исказить, достаточно, чтобы выявить "автора" романа. Например, в примечании 20 ("Lasciate ogni speranza voi ch`entrate. Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха.") пушкинское "наш" противопоставлено фигуре "скромного автора". К 1833 году в России был только один перевод дантова "Ада" – Катенина, некачественный и неполный. Именно этот стих, дословный перевод которого "Оставьте всякую надежду вы, сюда входящие", в его переложении обрел такой вид: "Входящие! Надежды нет для злого." – уровень перевода в комментарии не нуждается. Более того, опубликованный перевод отрывка 33-й песни из "Ада" содержал 78 строк – ровно половину ее полного текста. Пушкин недвусмысленно дал понять, что "скромный автор наш" – не кто иной как Павел Катенин.
В связи со сказанным становятся "забавными" и попытки г-жи Алешиной доказать, что Онегин не мог быть поэтом. Напрасно она пытается цитатами из романа выдать кокетство его "автора" и "героя" за истину в последней инстанции; порекомендую ей монографию Б.С.Мейлаха (1984 г.) – одного из составителей Большого Академического собрания сочинений Пушкина. "Вопреки Баркову" ли высказался этот не "боявшийся прикасаться к тексту" пушкинист: "Но если альбом (дневник Онегина – А.Б.) был бы включен в роман, Онегин выступал бы здесь как поэт, и какой поэт!"?
Поистине, "дурят нашего брата!"
"Отдельное удовольствие"
Хотя в 1937 году официальной пушкинистике удалось вытравить примечания, указывающие на принадлежность "Разговора книгопродавца с поэтом" к основному корпусу "Евгения Онегина", текстуальных и смысловых совпадений между ними столько, что не заметить их можно лишь если действительно "бояться прикасаться к тексту".
В первом издании 1825 года Пушкин поместил "Разговор" между Предисловием и первой главой романа, и, если читать именно это издание, а не препарированные академической пушкинистикой тексты, становится очевидным, что Книгопродавец из "Разговора" – тот самый "Издатель", от лица которого написано Предисловие; что Поэт в "Разговоре" – тот самый "автор", о котором идет речь в Предисловии; что следующая за "Разговором" первая глава романа – как раз тот самый опус "автора", о котором идет речь в Предисловии и "Разговоре". И вот если после этого читать первую главу "Евгения Онегина", то даже школьнику станет ясно, что якобы не имеющие никакого отношения к фабуле романа "лирические отступления", над загадкой которых пушкинистика бьется вот уже которое десятилетие, исходят от того самого "автора" и что тема одиночества этого "автора" красной нитью проходит как в "Разговоре", так и в той же первой главе.
К "Разговору" полезно возвратиться и после чтения восьмой главы. Тогда сразу станет очевидным, что это – эпилог романа, в котором описана судьба стареющего одинокого Онегина уже через много лет после отказа Татьяны. Ведь теперь, читая как бы неуместное излияние Поэта:
Она одна бы разумела
Стихи неясные мои,
Одна бы в сердце пламенела
Лампадой чистою любви!
Увы, напрасные желанья!
Она отвергла заклинанья
Мольбы, тоску души моей:
Земных восторгов излиянья,
Как божеству не нужно ей!..
становится понятным, что речь идет о той самой Татьяне. А вот выпирает и онегинская спесь по отношению к ней же:
К чему, несчастный, я стремился?
Пред кем унизил гордый ум?
Кого восторгом чистых дум
Боготворить не устыдился?
Поскольку для г-жи Алешиной "чтение писем Пушкина – отдельное удовольствие", осмелюсь порекомендовать ей освежить в памяти содержание адресованного брату Льву Сергеевичу письма от 4 декабря 1824 года: там Пушкин открытым текстом называет Книгопродавца из "Разговора" "Издателем Онегина"!
Вот тебе, бабушка, и Макарьев день!
"В процессе перетряски основ литературоведения, – пишет г-жа Алешина, – Барков решил заодно учинить ревизию устоявшейся хронологии событий в романе, перенеся их в период до войны 1812 года." – и приводит пример с Макарьевской ярмаркой. В данном случае развязный стиль г-жи Алешиной служит целью скрыть от читателей, что авторство этой "перетряски основ литературоведения" принадлежит вовсе не Баркову, а лучшим умам пушкинистики, в трудах которых "противоречию" с Макарьевым уделено немало внимания. В частности, этот "анахронизм" описан Лотманом в его дважды изданном комментарии к роману; да и любительница творчества Набокова не могла не увидеть в его "Комментарии" упоминания этого «казуса» среди едва ли не самой полной подборки материалов, посвященных этим противоречиям (из которой как раз и следует, что действие в романе не могло иметь места после 1812 года).
"Забавно посмотреть, как это получается," – пишет г-жа Алешина относительно того, могло ли иметь место путешествие Онегина с посещением Макарьевской ярмарки в 1821 году, если сама ярмарка сгорела в 1816 году и с 1817 года проводилась в Нижнем Новгороде. И, цитируя пушкинское:
"Е. Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород:
….. .....................перед ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим."
делает заключение: "Пушкин полагал, что могло." Однако из текста это вовсе не следует: Пушкин пишет только, что Онегин едет из Москвы в Нижний Новгород и оказывается в Макарьеве. Хотя упоминание г-жой Алешиной стен Макарьевского монастыря и Макарьева дня выглядит эффектно, все же она в "историческом контексте" "упустила" главное: город Макарьев (ныне – Костромской области с деревней Катенина Шаево) лежит на пути из Москвы в Нижний Новгород, и проехать мимо него никак невозможно – что и приходит на ум в первую очередь. Да, пушкинская фраза допускает неоднозначное толкование, и вопросам двусмысленности текста "Евгения Онегина" посвящены многие научные работы. Но ведь "Макарьев" буквально "канонизирован" пушкинистами именно как противоречие, и такой "провал" в осведомленности г-жи Алешиной вызывает скорее подозрение, чем удивление.
Что же касается "устоявшейся хронологии событий в романе", ревизию которой я "решил учинить", то вынужден заметить, что устоялась не пушкинская хронология – устоялся результат культивируемой десятилетиями ошибки пушкинистов. В тексте романа нет ни одного факта, подтверждающего датировку действия фабулы между 1819 и 1825 гг. Зато есть множество деталей, которые датируют действие фабулы с 1808 г. ("календарь осьмого года" у дяди Онегина в шкафу) по 1812 г.
В "Комментарии" к переводу "Евгения Онегина" Набоков скрупулезно перечислил все книги, которые читала Татьяна; ни одна из них не была издана после 1812 года. Относительно же рожковой музыки на берегах Невы, то есть "открытий г-на Баркова", которые "рассчитаны на тех, кто не заглянет в пушкинский текст", то каюсь, – это тоже не мое открытие. Поэтому еще раз переадресовываю любознательную пушкинистку с "вопросом ни о чем" к многочисленным работам корифеев пушкинистики, которые спорят между собой на страницах монографий по поводу рожкового оркестра Шереметьевых в связи с этим местом в «Онегине» вот уже едва ли не сотню лет.
Меня же здесь больше занимают "устоявшиеся" приемы полемики, так характерные для нашей безапелляционной официальной пушкинистики, которой все известно – заранее и навеки:
"Из биографии Зарецкого, попавшего по пьянке в плен к французам, – пишет г-жа Алешина, – г-н Барков выводит, что Зарецкий не мог присутствовать на дуэли Ленского после 1812 года, – тут, как говорится, без комментариев."
Это что – доказательство?! Но ирония не может заменить доказательство. К тому же г-жа Алешина плохо знает историю своей державы: в Отечественную войну 1812 года русские вошли в Париж победителями, а Зарецкий был в Париже как пленный, что могло произойти только после поражения при Аустерлице в 1805 году. (Да и чтобы поверить, что в 1820 году в "модном" кабинете Онегина мог красоваться бюст Наполеона, нужно страдать отсутствием элементарного представления о настроениях в России после войны с супостатом).
Вот теперь уже – "как говорится, без комментариев".
"Не Катенин поглупел, а мы поумнели!"
Вся заключительная часть статьи г-жи Алешиной посвящена доказательству того, "как тепло относился реальный Пушкин к реальному Катенину"; с этой целью она приводит несколько выдержек из писем Пушкина и в соответствии с ее пониманием тона этих писем трактует стихотворение Пушкина со строчками "Товарищ милый, но лукавый…" Смахиваю скупую мужскую слезу умиления и в поисках следов "теплого отношения" листаю творческое наследие "просто" Пушкина. Но того "теплого отношения" Пушкина, которое г-жа Алешина преподносит "нашему брату", не нахожу. Наоборот, вижу нечто диаметрально противоположное.
Несмотря на то, что в 1815 году юный лицеист написал свою первую пародию на Катенина – на его ура-патриотическую балладу "Наташа", они "в первый петербургский период... жизни" Пушкина, если верить г-же Алешиной, "были в приятельских отношениях". Настолько "в приятельских", что Пушкин даже написал своему дяде – любимцу и старосте "Арзамаса" Василию Львовичу Пушкину (1817 г.; в современных массовых изданиях эту строфу не публикуют):
Скажи, парнасский мой отец,
Неужто верных муз любовник
Не может нежный быть певец
И вместе гвардии полковник?
Через год Василий Львович в своей пародии "Людмила и Услад" едко поиздевался над творческой манерой Катенина, спародировав его "Певца Услада". Странно, что пушкинисты-катениноведы до сих пор не обнаружили этого факта – как и того, что "Капитан Храбров" с Татьяной Лариной в фабуле – не только откровенная пародия на "Убийцу" Катенина, но и подсказка, где следует искать истоки образа так умиляющей г-жу Алешину пушкинской Татьяны.
В 1820 году, в ответ на "Руслана и Людмилу", где Катенин не мог не узнать себя в образе импотента Карлы-Черномора (и эту строфу сейчас не публикуют), с аншлагами пошла и была издана отдельной книжкой комедия "Сплетни", в которой Пушкин был выведен как подлый Тартюф, интригующий против своего друга Лидина. Судя по реакции Катенина, Пушкин отреагировал на "Сплетни" включением в стихотворение "Чаадаеву" (1821 г.) таких строк:
Мне ль было сетовать о толках шалунов,
О лепетаньи дам, зоилов и глупцов
И сплетней разбирать игривую затею,
Когда гордиться мог я дружбою твоею?
Это место явно относится к Ф.Толстому, пьянице, картежнику и бретеру, убившему на дуэлях 11 человек (тот якобы распространил слух, что перед высылкой на Юг Пушкина высекли в жандармском отделении; к счастью, дуэль с Толстым, к которой стремился Пушкин, не состоялась). Талантливый пушкинист Александр Лацис доказал, что сплетня исходила не от Толстого, и именно это явилось причиной примирения. Таким образом источником сплетни и был тот самый Катенин, который по версии г-жи Алешиной "оказал Пушкину дружескую услугу". (Впоследствии, показав, что знает автора сплетни, Пушкин демонстративно пригласил Ф.Толстого в сватья.)
Катенин не без основания усмотрел в послании к Чаадаеву камень в своей огород (на воре шапка горит!), и на его претензии Пушкин ответил процитированным г-жой Алешиной письмом (правда, она почему-то не обратила внимания на то обстоятельство, что там же Пушкин писал Катенину: "...дружба – не итальянский глагол piombare, ты ее также хорошо не понимаешь"), а через неделю в письме к Н.М. Гнедичу так откомментировал послание своего "друга": "Катенин ко мне писал, не знаю, получил ли мой ответ. Как ваш Петербург поглупел!" Эта фраза стала настолько крылатой, что через несколько лет Грибоедов "подправил" Пушкина: "Не Катенин поглупел, а мы поумнели." А вот и стихотворный ответ Катенину:
Твои догадки – сущий вздор,
Моих стихов ты не проникнул,
Я знаю, ты картежный вор,
Но от вина ужель отвыкнул?
Однако в том письме к Катенину Пушкин сказал далеко не все, что думал. Ведь "Сплетни" – не единственный удар в спину, который он успел к тому времени получить. В том же 1820 году в журнале "Сын отечества" за подписью "N.N." была опубликована критическая статья в отношении "Руслана и Людмилы", и ни для кого не было секретом, что авторство ее принадлежит Катенину – это был его очередной ход в борьбе с романтизмом. С учетом такого "исторического, стилевого и смыслового контекста" утверждение г-жи Алешиной о попытках примирить с Катениным Бестужева и Вяземского нуждается в корректировке.
"Я отвечал Бестужеву и послал ему кое-что. Нельзя ли опять стравить его с Катениным? Любопытно бы." Это отнюдь не двуличный Пушкин писал Н.М. Гнедичу за три недели до того самого письма к Катенину, где идет речь о "Сплетнях", сплетнях и дружбе...
А вот что Пушкин, игравший с Катениным, как кошка с мышью, пишет П.А. Вяземскому о своем "приятеле" в письме от 21 апреля 1820 года – как раз, если верить лживым "Воспоминаниям" Катенина, в самый разгар их "дружбы":
"...Он кажется боится твоей сатирической палицы; твои первые четыре стиха на счет его в послании к Дмитриеву – прекрасны; остальные, нужные для пояснения личности, слабы и холодны – и дружба в сторону, Катенин стоит чего-нибудь получше и позлее. Он опоздал родиться – и своим характером и образом мыслей, весь принадлежит 18 столетию. В нем та же авторская спесь, те же литературные сплетни и интриги, как и в прославленном веке философии." (Курсив мой. – А.Б.)
И трудно ли в связи со сказанным постичь и смысл фразы Пушкина в его письме А.И.Тургеневу от 1 декабря 1823 г.: «Я на досуге пишу новую поэму, «Евгений Онегин», где захлебываюсь желчью.» (Курсив мой. – А.Б.)
Следует ли понимать, что "отдельное удовольствие" г-же Алешиной доставляет чтение не всех писем Пушкина?
"Скромный автор наш"
Пушкин не прощал Катенину ни одного предательского удара, на каждый из них отвечая ударом же. Практически везде, где Пушкин нахваливает Катенина, имеет место скрытая издевка. Говоря словами г-жи Алешиной, "об этом-то Пушкине г-н Барков смог утверждать, что он "систематически избивал Катенина"!"
Если сопоставить тексты "Сплетен" и "Евгения Онегина", то истоки вдохновения Пушкина сомнений не вызовут: еще задолго до шестой главы в романе о Катенине было сказано много такого, чего г-жа Алешина предпочла «не заметить» – хотя не увидеть, например, катенинские биографические "маячки" просто невозможно:
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис...
или:
Вот наш Онегин сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный...
или:
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
Непонятная на первый взгляд игра в романе старинными полузабытыми словами и именами – например, введение Пушкиным специального примечания по этому поводу ("молвь", "хлоп", "топ") – все это прямые отсылки к Катенину, любителю греческой классики, архаизмов и усечений. Ведь "Агафон" появился в пятой главе сразу после того, как Катенин поднял в публицистике вопрос о необходимости введения в обиход прекрасных, но незаслуженно забытых имен. Та же природа и у примечания 13 о "сладкозвучнейших греческих именах Агафон, Филат, Федора, Фекла".
Нужно очень сильно постараться, чтобы не заметить, что "Граф Нулин" с "опасным соседом" Лидиным из "Сплетен" – едкая сатира в адрес Катенина. И не потому ли Катенин так болезненно отреагировал на "Моцарта и Сальери", что увидел там себя со своим кубком с "упоительной отравой"? ("В Сальери решительно есть черты Катенина." – М.О.Гершензон, 1919 г.) Если это – "вежливо отведенный от себя удар", то что прикажете называть избиением?
И после всех этих передержек, умолчаний и агрессивной некомпетентности «скромный автор наш»,г-жа Алешина, говорит еще и об «отсутствии пиетета к мировой классике»! Нам до оскомины знаком этот смахивающий на кликушество «пиетет», который всегда служил ширмой литературным чиновникам, «приватизировавшим» национальные святыни и навязывающим обществу свое примитивное представление о гении. Сегодня их бросает в дрожь от мысли, что Пушкин может перестать быть их частной собственностью, и они готовы любыми средствами защищать существующее положение вещей – в том числе и такой «замысловатой клеветой»
ОТ РЕДАКЦИИ: Учитывая фундаментальность проблем, поднимаемых А.Н.Барковым в пушкинистике, и важность пушкинского наследия для отечественной культуры, «Новые известия» готовы предоставить свои страницы для выступлений сотрудникам Пушкинского дома (Институт русской литературы – ИРЛИ), членам Пушкинской комиссии ИМЛИ РАН и ведущим сотрудникам филологических кафедр РГГУ, МГУ, ЛГУ и других авторитетных университетов.
О "ЗАМЫСЛОВАТОЙ КЛЕВЕТЕ" НА ПУШКИНА
РЕПЛИКА ШОКИРОВАННОГО ИНТЕРВЬЮЕРА
ПРОДОЛЖЕНИЯ СЛЕДУЮТ?
