ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ
НАШ ОТВЕТ МИЛЬДОНУ
В связи со смертью А.Н.Баркова ответить В.И.Мильдону взял на себя смелость я. Поскольку тон статьи В.Мильдона по отношению к А.Баркову абсолютно уважителен, хотелось бы, чтобы он название этого моего ответа воспринял как шутку, газетный заголовок, предназначенный для того, чтобы привлечь внимание читателя, – и только. Соответственно и я буду использовать тот же тон, что и полемист
Итак, первое, на что обратил внимание В.Мильдон, – это те места в «Евгении Онегине», где, с точки зрения А.Баркова, «автор-повествователь», которым является Евгений Онегин и который на протяжении всего романа старается выдать себя за Пушкина, тем не менее по-настоящему выдает именно себя, проговаривается. Таких мест А.Барков в романе нашел несколько, и одно из них В.Мильдон цитирует для последующего опровержения этого центрального тезиса А.Баркова (я выделил места, где В.Мильдон делает логические выводы из своего опровержения):
«Вот по поводу главы 6 (строфы ХУ-ХУП):
Он [Ленский] мыслит: «Буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый».
Все это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
Дело, - продолжает В.Мильдон, - как известно, заканчивается дуэлью Ленского и Онегина. А. Барков пишет: «Речь Ленского четко выделена кавычками; два последних стиха не выделены ни кавычками, ни курсивом; это - прямая речь рассказчика («я»), что особо подчеркивается использованием типичного для всего повествования обращения к читателям («друзья») <…> Следовательно, «я» романа, рассказчик - сам Онегин, с приятелем стреляется он».
Чтобы согласиться с этим выводом, -говорит далее В.Мильдон, - требуется доказать, что и слова Ленского (в кавычках) тоже изложены Онегиным как всеведущим автором, после чего Онегину-повествователю естественно закончить двустишием (без кавычек). Однако А. Барков принадлежность слов Ленского Онегину-повествователю не доказывает, а принимает как аксиому. Или исследователь пользуется своей логикой не до конца, или он не прав. Не исключено другое прочтение и этого отрывка и - на его примере - аналогичных ситуаций.» (Конец цитаты из Мильдона; курсив мой - В.К.)
Во-первых, из книги А.Баркова совершенно недвусмысленно следует, что, с его точки зрения, весь текст романа «Евгений Онегин» как бы «написан Онегиным», пушкинские в нем – только примечания. Давайте уж примем условия игры, которую, по мнению А.Баркова, затеял Пушкин, и не будем от этого отходить – по крайней мере, в пределах этого рассуждения. А если это так, то и слова Ленского, взятые в кавычки, тоже «написаны Онегиным» – и тогда эти две строки после кавычек действительно воспринимаются как слова самого Онегина. «Исследователь пользуется своей логикой… до конца», и он прав.
Но прав и В.Мильдон, когда говорит, что «не исключено другое прочтение» – и в этом нет никакого противоречия. На самом деле здесь имеет место характерная для Пушкина двусмысленность, он этим приемом в романе пользуется неоднократно, и следующий же пример, приведенный В.Мильдоном, это показывает:
«Речь Ленского, – продолжает В.Мильдон, – взята в кавычки, как принято изображать графически прямую речь, две же строки без кавычек – это вот что. «Все это значило, друзья» – слова Пушкина, так он частенько обращался к читателю и в «Онегине» («Друзья Людмилы и Руслана, С героем моего [Пушкина] романа…»), и в «Руслане и Людмиле» («… О друзья, Конечно, лучше б умер я!»). Слова же «С приятелем стреляюсь я» – слова Ленского, которые Пушкин от его имени передает косвенной речью. И только!
Если допустить мою правоту хотя бы в этом единственном случае, рушится вся система А. Баркова и надо признать: повествователь в «Е.О.» не Онегин, а Пушкин.»
«Друзья Людмилы и Руслана, С героем моего романа…» Эта ирония «автора-повествователя» по отношению к кругу литературных сторонников (романтикам) и к почитателям таланта Пушкина («друзьям Людмилы и Руслана») вполне укладывается в двусмысленное прочтение этих строк, и мы с тем же правом могли бы написать «С героем моего [Онегина] романа…». Но если на примере этих и подобных им мест можно сказать «не исключено другое прочтение», то, опять же, нельзя сказать: «Слова… «С приятелем стреляюсь я» - слова Ленского, которые Пушкин от его имени передает косвенной речью. И только!» Потому что «И только!» означает однозначное прочтение, а у Пушкина – двусмысленность. И уж тем более нельзя из этого ложного логического вывода делать следующий: «Если допустить мою правоту хотя бы в этом единственном случае, рушится вся система А. Баркова…»
Если бы В.Мильдон нашел среди аргументов А.Баркова такой, такое место в романе (кроме примечаний), где текст позволял бы сказать однозначно, что это «написано именно Пушкиным» – и только им, что это не могло быть «написано Онегиным», только тогда он смог бы обрушить «всю систему А.Баркова». Очевидно, такого места в романе не нашлось (а с точки зрения А.Баркова – и не могло найтись). Напрашивается вопрос: а можно ли обрушить «всю систему» В.Мильдона? Оказывается, можно. Дело в том, что Пушкин прекрасно понимал, что одними двусмысленностями будущего читателя, к которому и была обращена его мистификация, не убедишь. Нужно было дать читателю какие-то бесспорные подтверждения «онегинского авторства», которые невозможно было бы истолковать в двух смыслах, – ну, хотя бы одно.
Предлагаю обратить внимание на такое место (на которое почему-то не обратил внимания В.Мильдон): «Письмо Татьяны предо мною, Его я свято берегу.» Кем написаны эти строки? Пушкиным? Да полно! Пушкин еще мог бы изобразить, что письмо каким-то образом попало к нему, хотя в данном случае это было бы явным нарушением художественности, для нашего гения недопустимым. Но свято? Это уж перебор, совсем невозможный для Пушкина, отличавшегося именно чувством меры. Нет, так мог написать только Онегин, причем пишет это Онегин, которому Татьяна уже отказала, Онегин, раздираемый чувствами неудовлетворенной любви и мстительной обиды, явившейся одним из главных стимулов «написания» этого романа. Эта двойственность его воспоминаний и заставляет его забыть осторожность в выражениях и «проговориться», что роман на самом деле пишется им. И «если допустить мою правоту хотя бы в этом единственном случае, рушится вся система» В.Мильдона.
Я уделил разбору этого аргумента В.Мильдона так много места потому, что уже из одного этого места видно, как был написан «Онегин». А это дает мне возможность останавливаться не на всех подряд аргументах В.Мильдона (на это понадобилось бы места втрое больше, чем занимает его статья!) но лишь на тех, где суть аргументов и моих ответов будет столь же наглядной и работающей на прояснение общей позиции Пушкина – и А.Баркова. Между тем я мог бы и добавить из аргументации А.Баркова что-нибудь такое же бесспорное – например, примечание 20 к роману: «…Скромный автор наш (выделено мной – В.К.) перевел только половину упомянутой песни.» (Имеется в виду песня из «Божественной комедии» Данте.) В то время в России существовал только один перевод дантовского «Ада», некачественный и неполный, П.Катенина, – но бог с ним, с жизненным адресатом, мы пока не об этом. Как еще можно понять это примечание, если не так, что его пишет «издатель»-Пушкин и что оно иронизирует по поводу «автора»? И если так, то кто же этот «автор», если не Онегин, имя и фамилия которого в гордом одиночестве стояли на обложках изданий отдельных глав романа – без указания фамилии Пушкина, как это было принято?
А вот теперь – и о жизненном прототипе «автора-повествователя». Чуть ниже В.Мильдон в рассуждениях о тяготении пушкинского творчества к прозе приводит цитату из письма Пушкина А.Н.Тургеневу от 1 декабря 1823 г. («…Пишу новую поэму, Евгений Онегин, где захлебываюсь желчью»), не заметив чрезвычайно важного смысла этих слов. Попытки пушкинистики объяснять слова «захлебываюсь желчью» некой сатирической направленностью первых глав «Онегина» (а в том же письме Пушкин пишет, что уже готовы несколько глав) не нашли никаких подтверждений, в том числе и в черновиках. Если в романе «рассказчик-повествователь» – Пушкин, объяснить эти слова невозможно; но они находят логичное объяснение, если «автор» в романе – Онегин и если в нем узнаваемо был выведен П.Катенин: именно он в это время досаждал Пушкину своими «Сплетнями», в которых Пушкин был выведен как сплетник-интриган и которые шли с аншлагом на петербургской сцене
В 1822 году Катенин был выслан из столицы, и литераторы не позволяли себе эпиграмматических выпадов в его адрес и даже снимали в печати эпиграммы, написанные ранее: лежачего не бьют. Пушкин (еще бы ему было в такой ситуации не «захлебываться желчью»!) искал форму сатиры на Катенина «непрямого действия» – и осуществил эту сатиру в «Онегине». Потому-то он и подчеркивал в предисловии «издателя» к Первой главе, опубликованной в 1825 г., что в романе нет «оскорбительной личности»: он сатирически создал художественный образ, лишь наделив его характерными чертами прототипа и узнаваемыми моментами его биографии.
На мой взгляд, В.Мильдону не следовало бы так неосторожно и отметать принадлежность «Разговора книгопродавца с поэтом» роману «Евгений Онегин». Ведь сам факт расположения «Разговора» между Предисловием и Первой главой (притом что нумерация страниц в Предисловии и «Разговоре» была единой) требует же объяснения – и как иначе это объяснить? Опять некой «игрой», затеянной Пушкиным непонятно зачем? Да и стиль реплик Поэта в «Разговоре», и суть высказываемых им взглядов совершенно идентичны сути и стилю изложения онегинского повествования – «потому и есть «словесные совпадения в «Разговоре книгопродавца с поэтом» и 1 главе, что они… принадлежат» Онегину. Без поддержки «Разговора» Первая глава романа понималась трудно – это самая сложная глава в романе, в ней намешано несколько временных планов, «автор» то и дело переходит из одного времени в другое. А когда роман уже был закончен, поддержка остальных глав сделала ненужными и Предисловие, и «Разговор», и Пушкин их изъял: в последующих главах уже были детали, которые уточняли хронологию происходящих событий и проливали свет на то, от чьего лица ведется повествование и против кого борется его «автор» (например, явные выпады против Баратынского). Потому-то и слова Пушкина по поводу критики Катенина в адрес романа («Замечание, обличающее опытного художника.») звучат отнюдь не как безобидная шутка, а как настоящая издевка; такими издевками сопровождалась и вся дальнейшая переписка между Пушкиным и Катениным.
На этом Пушкин не остановился и, кроме «Евгения Онегина» (<вот как, пародируя меня и Баратынского, написал бы роман в стихах Катенин>) написал еще и «Повести Белкина» (<вот как, пародируя меня, написал бы Катенин прозу>), в которых углубил и расширил психологический портрет своего врага (а не друга, как продолжают писать об их отношениях), – вот в чем смысл пушкинских «поисков фигуры повествователя». В эту же цель били и его стихи «Поэту», «Поэт и толпа», «Памятник», написанные не от имени Пушкина, а от имени все того же «автора»: неужели В.Мильдон всерьез полагает, что слова «Поэт! Не дорожи любовию народной…» и «презренная чернь» передают пушкинское отношение к народу?! И что Пушкин от своего имени писал: «Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей.»?! Помилуйте, да за что же мы Пушкина-то любим?! Ведь так «излагать пушкинское отношение к народу» может только отъявленный циник, каким, собственно, и был Катенин, и Пушкин не случайно именно эту черту стал обстреливать в цитируемых полемистом стихотворениях.
Кстати, о «Памятнике». «В. Набоков считал его пародией одноименной вещи Державина, – пишет В.Мильдон, – а Барков находит в нем пародию на Катенина, от имени которого написано пушкинское стихотворение: «И не оспоривай глупца»… Ведь это катенинская позиция». Да, это катенинская позиция, но здесь дано не совсем верное изложение позиции А.Баркова, который считал, что это именно пародия на Державина, только написанная Катениным, который Державина не любил, и его «не оспоривай глупца» к Державину и относится. И нужно ли доказывать, что строки «Из Пиндемонти» «И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов…» имеют иной оттенок и гораздо более суженный «электорат», нежели презренье Катенина по поводу «сих плесков всенародных»?
«Но разве нельзя допустить, – спрашивает далее В.Мильдон, – что Пушкин, публикуя «Разговор» вместе с 1 главой как часть «Е.О.», попросту разыгрывает читателя, ибо весь роман – сплошной розыгрыш?» Разумеется, можно. И действительно «весь роман – сплошной розыгрыш». Только разница в нашем к роману отношении заключается в том, что я вместе с Барковым полагаю, что Пушкин, разыгрывая читателя, при этом ставил перед собой – и романом – конкретные серьезные задачи, а В.Мильдон считает, что Пушкин просто забавлялся и что роман именно «этим… интересен до сих пор».
Между тем Пушкин в «Онегине» решал одновременно и задачу эпиграмматическую (когда показывал ущербность катенинского характера, его завистливость, мстительность и подверженность условностям), и литературную задачу борьбы с архаистами в лице Катенина (вот откуда в романе архаизмы и такое количество галлицизмов, которых Пушкин избегал, но которыми любил пользоваться Катенин), и общую задачу выявления характерных черт взаимоотношений посредственности и таланта. Именно эта последняя проблема заставила Пушкина продолжить борьбу (вот и ответ на вопрос, «отчего Пушкин так долго возился с этаким бездарем») – в первую очередь в «Повестях Белкина», где он в авторе повестей обрисовал характер с психологией гробовщика. Это уловил в свое время и В.Турбин, независимо от А.Баркова пришедший к выводу, что «Гробовщик» – пародия на Пушкина, – над этим-то и «ржал и бился» Баратынский, читая «Повести Белкина». (Кто бы объяснил смысл этого «ржал и бился», если дело не в этом?)
«И совсем последнее». Когда А.Барков пишет, что «Белкин как рассказчик нетипичен для мениппей Пушкина», он имеет в виду, что в «Повестях Белкина» рассказчик – не Белкин, а его сосед, и доказательству этого у него посвящен целый раздел. С этим либо можно спорить, разбирая его анализ и доказывая его несостоятельность, либо следует принять его доказательство, – но нельзя отметать его как несуществующее, заявляя: «Белкин типичен, увенчивая поиски Пушкиным такой фигуры повествователя, которая позволит создать прозаический текст сложной (игровой) конструкции.» Собственно, «заигравшись», В.Мильдон не смог опровергнуть даже простейший аргумент, приводимый им самим:
«…Образ Белкина, – цитирует В.Мильдон А.Баркова, – рассыпается на отдельные, не связанные между собой противоречивые фрагменты; Пушкин не мог позволить себе создать такой низкохудожественный образ рассказчика; следовательно, этот образ создан каким-то другим рассказчиком-персонажем, и уже образ этого рассказчика-персонажа как главного героя романа Пушкина и должен являться объектом его сатиры». И далее В.Мильдон отвечает на этот аргумент: «…Белкин не рассыпается, а расслаивается, ибо не он один рассказчик, их несколько, а потому нет низкохудожественного образа, а есть образ сложный…»
Где же логика опровержения? Значит ли это, что все эти рассказчики – не низкохудожественные образы? – Ведь А.Барков показывает убийственно низкую художественность этих текстов на примере каждой из пяти «повестей». И зачем Пушкину понадобилось столько низкохудожественных рассказчиков? И зачем ему понадобилось этих разных бездарных рассказчиков объединять под крышей одного названия «Повести Белкина»? Я понимаю, когда у Лермонтова разные рассказчики с разных сторон обрисовывают главного героя – в этом и заключается замысел автора, создающего стереоскопическую фигуру Печорина, по-разному преломляющегося в восприятии рассказчиков. А здесь? Как вообще В.Мильдон понимает эту пушкинскую вещь в целом, если он не согласен с трактовкой А.Баркова, который показывает на каждом сюжете – и, соответственно, в целом – несостоятельность одного, общего «автора»?
Без четкого понимания, кто в «Повестях Белкина» является рассказчиком, какие функции он выполняет и какие цели преследует, на мой взгляд, не имеет смысла заниматься формальными изысками и рассуждениями о пяти повестях у Пушкина, Лермонтова, Достоевского и Мережковского: в каждом случае такой состав преследует разные цели, и формально-числовой подход ничего не объясняет и ничего не доказывает.
По-моему, низвержение точки зрения не состоялось. Книга А.Баркова «требует (и, нет сомнения, еще потребует) развитой системы опровержения» (курсив мой – В.К.). Если, конечно, такое пожелание у В.Мильдона еще возникнет.
P.S. Что же касается замечания полемиста по поводу 10-й главы «Евгения Онегина», которой, по мнению В.Мильдона, «никогда не было», тут я даже и не знаю, что возражать. Мало того, что практически все известные пушкинисты не сомневались в том, что она была (пока вроде бы никто не подвергает сомнению достоверность свидетельств А.О.Смирновой-Россетт и П.Вяземского, слушавшего эту главу и заметившего про нее: «Славная хроника!»), так ведь Александр Лацис уже ее частично расшифровал, и эта расшифровка опубликована. По-моему, в этом случае сначала надо как минимум опровергнуть дошедшие до нас свидетельства ее существования и исследования А.Лациса и только потом оспаривать упоминания 10-й главы у А.Баркова. В.К.
О "ЗАМЫСЛОВАТОЙ КЛЕВЕТЕ" НА ПУШКИНА
ВОТ ТЕБЕ, БАБУШКА, И МАКАРЬЕВ ДЕНЬ!
РЕПЛИКА ШОКИРОВАННОГО ИНТЕРВЬЮЕРА
ПРОДОЛЖЕНИЯ СЛЕДУЮТ?
