http://intervjuer.narod.ru/05.htm
ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ
РЕПЛИКА ШОКИРОВАННОГО ИНТЕРВЬЮЕРА
Легче провести в России электрификацию, чем научить всех грамотных читателей читать Пушкина так, как он написан, а не так, как того требуют их душевные потребности и позволяют их умственные способности.
О.Мандельштам
Можно ли считать дискуссию по «Евгению Онегину» законченной? Удовлетворила ли она читателя – и меня как читателя? Я убежден, что большинство читателей вместе со мной ответят на оба вопроса: «Нет». В самом деле, создается впечатление, что в дискуссию ввязались случайные люди, у которых не нашлось сколько-нибудь серьезных аргументов для диалога с Барковым. И дело здесь не в том, кто такие эти полемисты: будь даже они не школьные преподаватели или выпускники историко-архивного института (в конце концов, и сам Барков по образованию – горный инженер), а профессиональные филологи, слишком явно видно преимущество Баркова. Они просто в разных весовых категориях. И по знанию исторического контекста. И по умению читать Пушкина. И по умению вести спор – здесь я подразумеваю даже не столько слова, сколько тон.
Поразительно, но эта дискуссия на редкость наглядно выявила: чем меньше люди знают, тем агрессивней они в споре, тем больше себе позволяют некорректности. Поистине, «дискуссионные» статьи О.Алешиной и В.Николаева – энциклопедическая иллюстрация к термину «воинствующее невежество»; ответы Баркова это наглядно демонстрируют.
Правда, мне могут возразить: Барков ответил не на все упреки оппонентов. В ответ могу сказать лишь, что об этом и речи быть не могло: ответы на такого рода «доводы» всегда занимают гораздо больше места, чем сами «аргументы», и с этим приходится считаться. Дискуссия была рассчитана на неполную газетную полосу, и если бы Барков решил отвечать на каждый «контраргумент», размеры его ответов вышли бы за всякие возможные границы публикуемости – а я, так же, как и Барков, был заинтересован в продолжении дискуссии в надежде, что мне удастся привлечь к разговору и профессиональных пушкинистов.
Но, может быть, Барков выбрал из статей Алешиной и Николаева некие слабые места, а в других своих аргументах его оппоненты правы? Или, может быть, они хотя бы «в материале», что уже само по себе могло бы вызвать некоторое уважение? Не советую читателю держаться каких бы то ни было иллюзий на этот счет. Можно ли сказать, что Алёшина – «в материале», если её аргументация выдаёт откровенно поверхностный подход к спору? Алёшина, например, утверждает: «Серию злополучных иллюстраций работы Александра Нотбека "Невский альманах" опубликовал в 1829 году без согласования с Пушкиным» (курсив мой – В.К.). Откуда такая уверенность и безапелляционность? Даже не останавливаясь на аргументации Баркова, которую можно было бы подкрепить и цитатой из пушкинского письма к брату от начала ноября 1824 года («Брат, вот тебе картинка для «Онегина» – найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб всё в том же местоположении /подчеркнуто Пушкиным - В.К./. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно».), можно ли вообразить, что А.В.Нотбек, выпускник Академии художеств (1824) и впоследствии академик живописи, нарисовал такие иллюстрации, напоминающие, по приведённому Алёшиной выражению Набокова, «творчество пациентов психиатрической лечебницы", без согласования с Пушкиным, причем иллюстрация, изображающая Пушкина с Онегиным, была сделана им в полном соответствии с рисунком Пушкина? А ведь из простого сопоставления дат видно, что мистификатор Пушкин задумал эти иллюстрации и написал к ним подписи-«эпиграммы» еще до первой публикации Первой главы романа!
Совершенно очевидно, что Алёшина в данном случае полностью доверилась мнению Набокова, выражающему общепринятое, но коли уж она берется открыто спорить по этому поводу, не мешало бы хотя бы поинтересоваться, что за художник нарисовал эти «иллюстрации» и почему одна из них так соответствует требованию Пушкина, выраженному в переписке (чтение которой для Алёшиной представляет «отдельное удовольствие»). Жить чужим умом, доверять чужим мнениям можно, так живут многие, – но вступать в спор, базируясь на чужом мнении… Та же поверхностность проявилась и в том, что Алёшина даже не присмотрелась к рисунку Пушкина, воспроизведённому и в газетной публикации интервью «Пупок чернеет сквозь рубашку». Между тем Пушкин был блестящим рисовальщиком, и в рисунке, который он пересылал брату, сходство Онегина с Катениным передано им замечательно – при редкостной скупости средств, буквально двумя-тремя штрихами. Если бы Алёшина внимательно взглянула на портрет Катенина и на этот рисунок, она была бы куда осмотрительней в своих упрёках Баркову.
Такой поверхностный подход неизбежно ведёт к безапелляционности утверждений и к подмене спора обвинениями оппонента (в данном случае Баркова) во всех смертных грехах. Вместо того, чтобы опровергать его аргументы, Алёшина и Николаев с апломбом повторяют избитое общеизвестное или придумывают что-то своё, ничем не подкреплённое и потому легко опровергаемое, что и видно из ответов Баркова. А вот абзац из статьи Николаева, на который Барков не стал отвечать (да он и не ставил перед собой задачи ответить на все «аргументы» Николаева, спасибо и на том, что ответил на некоторые!):
«…Барков утверждает, что "еще в 1815 году юный лицеист написал свою первую пародию на Катенина". Подобной пародией может считаться только стихотворение "К Наташе", в котором пушкинисты не без оснований находят фразеологическое сходство с опубликованной в том же году балладой Катенина "Наташа". Но в стихотворении Пушкина нет ничего пародийного; к тому же оно посвящено актрисе крепостного театра графа В. В. Толстого, в которую Пушкин был влюблен и которой за два года до этого посвятил стихотворение "К Наталье" (им открываются все собрания его сочинений). Так что выбор имени не имеет к балладе Катенина никакого отношения. Беда Баркова в том, что (далеко не только в этом случае), усматривая в произведениях разных авторов сходство, он тут же принимается выяснять, кто из них кого пародировал, хотя в большинстве случаев речь идет о вполне нормальном для литературного процесса взаимовлиянии. Итак, вместо ранней пародии на Катенина мы находим факт его раннего влияния на Пушкина».
Проследим «логику» Николаева: «пушкинисты не без оснований находят фразеологическое сходство» – «но в стихотворении Пушкина нет ничего пародийного» (но ведь "фразеологическое сходство" и есть первый признак пародийности!); «оно посвящено актрисе», потому что этой актрисе Пушкин посвящал стихотворение два года назад («К Наталье») – заявление, с которым и ни один пушкинист не согласится: ведь это означает, что за эти два года Пушкин стал с «Натальей» так близок, что даже имя её произносит вслух накоротке («К Наташе»). И вот с помощью такой «логики» делается «обобщающий» вывод: «вместо ранней пародии на Катенина мы находим факт его раннего влияния на Пушкина» (?!).
Между тем достаточно заглянуть в балладу Катенина, чтобы увидеть, что речь идет не «о вполне нормальном для литературного процесса взаимовлиянии», а о самом настоящем пародировании. Вопрос только, что именно пародировал Пушкин у Катенина. О чем речь в балладе Катенина? У Наташи есть милый друг, которого она любит и который любит её. Вдруг на Русь напали, начинается война, и Наташа, загрустив оттого, что её дружок не идет воевать со всеми вместе, говорит ему:
Но прости мне укоризну:
Не сражаться за отчизну,
Одному отстать от всех –
В русских людях стыд и грех.
Оказывается, дружок не шел на войну, жалея её; ну, а уж коли (!) она согласна, то он тотчас и собирается. Его на войне убивают, Наташа сохнет от горя и вдруг видит сон, где её милый говорит, что они скоро пойдут под венец. А вот и концовка этой насквозь умозрительной баллады:
Тут Наташа помолилась,
Тут во сне перекрестилась:
Как сидела, как спала,
К жизни с милым умерла.
Баллада написана неплохим литературным языком, поэтическая речь Катенина по тем временам – на высоком уровне (напомню, что впоследствии Катенин и Пушкин стали академиками в один день), но был у его произведений один решающий недостаток: умозрительность сюжетов и композиций, к жизни имевших отдалённое отношение. Такова и эта баллада – но особенно таково её начало (потому и вызвавшее у Пушкина желание пошутить на этот счет):
Ах! Жила-была Наташа,
Свет Наташа красота.
Что так рано, радость наша,
Ты исчезла, как мечта?
Где уста, как мед душистый,
Бела грудь, как снег пушистый,
Рдяны щёки, маков цвет?
Всё не впрок: Наташи нет.
Вот уж такое начало в такой балладе – поистине «не пришей кобыле хвост», при том, что стихи совсем неплохи! Хотя Пушкин и в юности был практически безошибочен именно в композиции, к настоящему пародированию Катенина Пушкин приходит гораздо позже, в «Евгении Онегине», где масштабна издёвка над композиционными слабостями катенинских стихов. Здесь же он передразнивает только это безумное начало катенинского стихотворения (пародийное и само по себе, и как начало этой диковато-умозрительной баллады):
…Свет-Наташа! Где ты ныне?
Что никто тебя не зрит?
Иль не хочешь час единый
С другом сердца разделить?
Ни над озером волнистым,
Ни под кровом лип душистым
Ранней – позднею порой
Не встречаюсь я с тобой.
………………………………..
Не увижу я прелестной
И, как чижик в клетке тесной,
Дома буду горевать
И Наташу вспоминать.
И вот такая поверхностность и такая уязвимость у Алёшиной с Николаевым – в каждом случае, о котором заходит речь! Немудрено, что оппоненты Баркова слабость своей позиции чувствуют – если и не отчетливо, то хотя бы интуитивно. Только этим и можно объяснить агрессивность тона их статей, который выдаёт не желание выяснить истину, а стремление «победить», немедленно, здесь и сейчас, любыми средствами:
««Замысловатая клевета» на Пушкина», «умолчал о главном», «чувствуя шаткость своей логики», «Барков… боится прикасаться к тексту романа», «в процессе перетряски основ литературоведения», «вопрос ни о чём», «система домыслов», «скрыв от читателя (далеко не в единственный раз) неудобную цитату», «пойманный с поличным», «Барков валит», «из этой вот мухи Барков и сделал слона», «срочно меняя тактику», «пойти на откровенную ложь», «громогласное заявление Баркова», «усомниться в добросовестности Альфреда Баркова», «подтасовок… хватает». И такой тон – при весьма слабом знании (а то и при полном незнании) и понимании предмета!
Существуют элементарные этические правила поведения оппонентов в полемике, в которой недопустимы ни столь агрессивный тон, ни это абсолютное неуважение к оппоненту, оскорбительное стремление задеть, обвинить в недобросовестности. Я могу понять желание защитить собственную позицию, свои взгляды на творчество Пушкина, но почему взгляды, не совпадающие с нашими, должны вызывать у нас желание унизить оппонента? Мало того, что такого рода потуги всегда и выглядят непривлекательно – а потому и неубедительно, – но и, как правило, оборачиваются против самих оскорбителей, а в случае этой, проявленной обоими оппонентами Баркова некомпетентности, становятся уничтожающими аргументами. Ведь мне не составило бы труда привести несколько примеров, где Барков разбивает "аргументацию" Алешиной или Николаева, или разбить их аргументацию самому и в каждом случае резюмировать цитатами из них же самих: "замысловатая клевета на Пушкина", "умолчал о главном", "вопрос ни о чем", "скрыв от читателя", "пойти на откровенную ложь" и т.п. Не хочу заниматься этой пустой и неблагодарной работой – ответы Баркова и без того были более чем убедительны.
Поскольку дискуссия не окончена (а, на мой взгляд, по-серьезному она еще и не начиналась) и ждет участия в ней пушкинистов, пока в растерянности отмалчивающихся, хотелось бы предотвратить повторение чьего бы то ни было подобного "участия" в полемике. По отношению к такому тону "аргументов" в споре я занимаю гораздо более непримиримую позицию, нежели Барков, и ответы на них будут не просто сокрушительными – они будут уничтожающими.
ВОТ ТЕБЕ, БАБУШКА, И МАКАРЬЕВ ДЕНЬ!